Бойцы вспоминают. Когда не можешь решиться. Зов ледяного Крыма

Продолжаю публиковать отрывки из книги, которую рассчитываю когда-то издать. Названия нет, а рабочее — «Как мы пришли в игры против казино». Другие отрывки можно найти здесь … 

Здесь опять отступление, сорри. Я хотел попасть в игру, но не мог решиться. Чтобы решиться, нужно потрясение. Я свое нашел в аварии под Симферополем.

***********************   

Не знаю, каким был зимний симферопольский тракт лет сто назад. Не знаю, каким будет он сотню лет спустя. Наверное, точно таким, как в описываемое время – в исходе века двадцатого. Но вдруг? Ну, не может быть долбоёбство русское и мздоимство чинушье вечным.  На всякий случай опишу шоссе симферопольское. Для потомков. Вдруг изменится оно…

Когда летишь стрелой по гладкому чистому многополосному шоссе в сторону Тулы, а вокруг звенят над тобой синие леса, то первое время радуешься. Как прекрасна езда по хорошей дороге!
Но летит стрела дальше, и закрадывается в сердце тревога. Шоссе такое же гладкое, а вот леса понемножку подкрадываются. Смыкаются. Нависают. Тревожно становится на сердце.
Есть от чего тревожиться московиту. Вдруг рывком разбегаются деревья от трассы, и вылетаешь ты на белую равнину без конца и края. Это кончились леса. Это кончилось княжество московское. Это врываются в тебя Дикое Поле и Великая Степь. Они не здесь еще, не бойся. Тысячи вёрст отделяют тебя от степных костров и одиноких кочевий. Но отсюда и до самого Перекопа не увидишь ты лесов шумящих и озёр кристально-голубых. За шеломом осталась земля русская. Только черное небо и золотые звёзды. Мелькнёт за косогором призрачный силуэт всадника, и не поймёшь – настоящий он или тень из прошлого следит за тобой. Ты въехал в степь. Ты что же, брат, тоже кочевник?

Так жми на газ. Пусть лошадка твоя японская покажет себя – десять тысяч стадиев впереди, пускай порезвится. Пусть несётся по снежной равнине, уверенная в своей силе и мощи, в избранности и безнаказанности. Пускай поглядят на этакое диво тумены монгольской конницы, которые все текут гортанной лавой по земле этой древней. Просто мы не видим их. Мы же крутые, а крутые дальше спидометра не заглядывают.
А на случай, если кто сердцем груб и перемен не заметил, вместе с лесами кончается и шоссе многополосное. Мы въезжаем в «красный пояс», который будет тянуться теперь до Харькова. Здесь нет дорог в человеческом понимании. Здесь разбитые, ухабистые колеи прячутся в разбитом асфальте, а фуры разъезжаются с мастерством и риском. Русскому не привыкать, так что мы мало переживаем о дороге. Мы стрела. Стреле положено лететь, а не переживать.

Видели в том январе глаза наши ледяную степь. И сердца наши леденели в степи этой. Когда теряла машина контакт с полотном и плыла в бешеной позёмке, покачиваясь и раздумывая – вернуться  или улететь в небо? Никакие хвалёные технологии не могут повлиять тогда на выбор машины, на решение её. Но, имея сердце коня — пусть и железное — всякий раз одумывалась машина и возвращалась на трассу. И, чувствуя заново контакт с полотном – по изменившемуся урчанию двигателя и ритму сердца – мы летели дальше, видя только лица друг друга в темноте салона да клокочущий снежный морок в двух шагах прямо по курсу.

Мы видели, как стояли заносимые снегом фуры, не в силах взобраться на совсем крохотный подъёмчик.  Фуры дремали и ждали. Чего ждали? Наверное, весны ждали трудолюбивые фуры,  а молчаливые дальнобойщики жгли костры у обочины.
Мы остановились из интереса у одного такого караван-сарая. Выйдя, я тут же поскользнулся и поехал вниз под горку. Там был идеальный каток. Медео…

Мы видели, как автомобиль сдуло с трассы. Это случилось между Харьковым и Мелитополем. Там и знак стоит, предупреждающий о боковом ветре. Кто из нас обращает внимание на этот знак? Многие ли помнят, как он выглядит? А не врал знак. Бешеный ветер завывал в котловине, по которой проходило шоссе. Я тогда был за рулём и сам почувствовал, как тяжело – физически тяжело – удерживаться на курсе. А автомобиль впереди, он капельку подпрыгнул на ухабе и взлетел как авиалайнер. Перевернулся пару раз в воздухе и приземлился в поле, метрах в пятидесяти от точки взлёта. Медленно открылась дверь, и вышел водитель. Постоял немного. Подышал-покурил-подумал. Потом мы вытащили его тросом, и поехал он себе дальше.

А за Мелитополем замирает сердце в предчувствии Сивашского перешейка. Ждет свидания с морем. С двумя морями – Азовским и Черным – по двум сторонам стрелы. И не замедлят они показаться, как подлетишь к Перекопу. Свинцовые волны встают с двух сторон. Так встают, что неуютно становится и боязно – а протиснешься ли? Две стихии бушуют, а между ними тропиночка узенькая и хлипкая, даром что со стертой полоской посередине.
Здравствуй, Крым! Встречай нас, Джанкой! Никогда не видели мы вас в ледяном январском величии. Даже не думали, что можете вы быть такими.

А дальше, начиная с Джанкоя, зима становится мягкой. Снег ложится вокруг, но он пушистый. Не колется, как у нас в России, а ласкает. Мороз стоит крещенский, но не давит он, а баюкает. Баюкает. Баюкает…
Мы перевернулись у самого Симферополя — верст тридцать оставалось. То ли дремали мы, то ли ангел спустился и легонько крылом подтолкнул, но усталая машина вдруг плавно соскользнула с трассы и понеслась навстречу редколесью. Пробила его, даже не заметив в неостановимом полёте своём, и поплыла дальше как луна в ночном небе Севера. Перевернулась на крышу, показывая черному небу карданный вал, беспомощно крутящиеся  шины и прочий срам механический. А через пару мгновений врезалась в могучую сосну за редколесьем и закончила бег свой.
А тишина под Симферополем зимней ночью не звенящая, а глухая. Ни ветерка, ни крика птицы, ни редкой машины на трассе. И глухо падает на землю мягкий снежок. И баюкает нас, баюкает…

Не стану описывать всех горестей симферопольской районной больницы конца века двадцатого. Фельдшер с руками коновала спас меня.
Приходил я в себя долго. Всю зиму рот был зашит железным стежком, опоясывающим каждый мой зуб. Не пожалел коновал проволоки. Если приподнять губу, можно любоваться железной клеткой, опоясывавшей челюсти. Впечатляет. Ночами ко мне приходил Каннибал Лектор, и мы дружески беседовали о картезианстве…

Долго ли коротко, но прошло два с лишним месяца. Мы выкарабкались  и перед обратной дорогой  все же решили добраться до моря. Ну, что там оставалось — сотня верст и пара часов? Когда за спиной уже этих верст – пара тысяч, а черных дней – сотня?

Когда взобрались на перевал, я увидел Крымские горы в снегу. Чистые, белые и холодные. Я никогда не видел Крымских гор, засыпанных снегом и пронзённых льдом. Увидел теперь. 
Наконец мы добрались до Солнечной долины, где отдыхали последний десяток лет. Песни и дороги,  потери и расставания. Я не узнал деревни. Я ведь видел ее всегда летом, виноградом увитую по уши и засыпанную по жопу платаном. Сейчас она стояла голая, а одинокие домишки видны были насквозь до самой дороги к морю.

Мы заглушили двигатель и зашагали к Понту. Свернули на каменистую тропу и поднялись в горы. Холодный ветер хлестал наши лица, а марсианский пейзаж, окружавший нас, был тосклив и тревожен. Две тысячи вёрст снегов и свинцовое море на острие летящей стрелы. Чек оплачен.
Под нами шумел Понт, но я ничего не чувствовал. Ни печали, ни страха, ни горечи. Кто-то разбился в той аварии, а кто выжил — требовал перемен. Пора было возвращаться.  В новый город. В новые горизонты. Что-то в моей жизни подошло к концу, и что-то стояло у начала…